Кнут Гамсун - Модная литература
 Уважаемые господа и дамы!
Обратившись к истории какой-либо национальной литературы и изучив её внутренние взаимосвязи на достаточно протяжённом отрезке времени, мы обязательно придем к выводу, что развивается она как бы толчками, более или менее продолжительными периодами. Развитие это то едва ощущается, то получает новый импульс в творчестве того или иного крупного писателя. У таких писателей появляются сторонники и подражатели в лице авторов не столь талантливых, но пишущих в той же манере, и таким образом возникает новое направление, то, что в литературном обиходе получило название "школа". Подобную схему развития можно проследить повсюду, Я ограничусь лишь некоторыми примерами: во Франции Бальзак, в Германии - Шиллер, в Англии - Диккенс, в Дании - Эленшлегер, а в Норвегии - Бьёрнсон долгое время оказывали огромное влияние на литературную жизнь своих стран и создали "школы" в собственном значении этого слова. Прошу заметить, что я назвал имена действительно великих художников.
Эти выдающиеся умы в определённый момент оказываются в авангарде литературного процесса и в силу своего огромного таланта играют в нем ведущую роль на протяжении многих лет. Они привносят в литературу могучую струю духовного обновления и тем самым спасают её, выводят из тупика, будучи детьми своего времени, они выражают и утверждают его главную идею, его дух.
В литературе, как и вообще в жизни, нет ничего раз и навсегда данного, статичного, ей отнюдь не вредят новации и перемены, напротив, ей даже необходимы глубокие видоизменения. Развиваясь, человечество преобразует себя, и в обновлении материальной культуры в конечном счете проявляется не что иное, как изменчивость человеческой природы. Потому-то велики художники, лидеры направлений, и влияют так благотворно на литературную жизнь своих стран, открывая перед ней новые перспективы.
Однако со временем подобные школы. приобретают непомерную власть, они ограничивают свободу выбора писателя, опутывают его по рукам и ногам, препятствуют проявлению его индивидуальности, устанавливая свод канонов и правил, карая за отступление от них. И если лидер такой школы властен от природы - каковым в определённой степени он и должен быть, - находящиеся в поле его влияния литературы попадают в вассальную зависимость от него, от которой им не дано освободиться, по крайней мере до той поры, пока не появится новый мощный талант и не покончит с засильем господствующего направления. Но, как сплошь и рядом случается, новый лидер вновь, создаёт школу, на сей раз по своему образу и подобию, и она тоже со временем приобретает те же самые отрицательные черты, что и предыдущая, правда уже на новой ступени поступательного движения вперед.
Так, собственно говоря, дела обстояли всегда, и мы уже примирились с этим явлением и принимаем его смиренно, как нечто неизбежное. Второстепенные дарования всегда с готовностью смыкают свои ряды вокруг лидера и выступают под его знаменами, с провинциальным тщеславием задаваясь целью обеспечить себе место у трона.
Что же до объективной оценки деятельности великих художников слова, то воздавать им хвалу следует вовсе не за то, что созданные ими школы властвуют в литературе. В роли школьного наставника они во все времена проявляют склонность к принуждению и деспотизму, что и помешало многим писателям с не столь громкими именами получить известность и взрастить свой талант. Нет, гении достойны восхищения и поклонения за их личный вклад в обогащение культурной жизни страны, за доблестный подвиг во имя обновления и преобразования литературы.
Однако, как бы ни торжествовала такая школа, одним прекрасным днём среди её учеников появляется новичок. Он может сидеть за самой последней партой и по способностям ничем не выделяться среди однокашников, он может быть старше или моложе - всё зависит от обстоятельств. Главное в том, что он появляется - я имею в виду модного писателя. Он появляется в самый подходящий момент, когда его только и ждут. Интуиция не подводит его, ему дано предугадать то счастливое мгновение, когда его попытку благословит удача. Он метит в поле действия могущественной силы, его манит духовная сфера падкого на всё модное общества, и он попадает в цель. Я говорю сейчас не о лидере, определяющем на длительный срок направление литературного развития какой-либо страны. Нет, я говорю о новичке, что в один прекрасный день предстаёт перед публикой в своеобычных одеждах, с непривычными манерами, слово которого находит отклик. Я имею в виду литературного мастерового, популярного сочинителя, модного писателя, обладающего сиюминутной властью.
В литературе, как и в искусстве, политике, религии и философии, имеются свои законодатели моды. Их имена постоянно на языке у публики, они привлекают внимание к своей персоне, правда лишь до тех пор, пока не переменится мода. Существуют модные пасторы, модные философы, модные адвокаты, модные врачи, существуют и модные писатели. От моды не спрятаться нигде и никогда. В свое время во Франции настолько вошло в моду обожать польских иммигрантов, что "Фигаро" однажды поместила объявление следующего содержания: "Отец семейства, отмеченный государственными наградами и имеющий прекрасное образование, ищет место польского беженца".
Модному писателю не обязательно быть писателем современным, кстати, между модной и современной литературой следует провести чёткую грань. Дело в том, что "современное" не ограничивается злободневным, тем, что может потрафить моде, "современное" составляет само жизненное содержание определённой эпохи, дух этого времени, его идею. Модному автору не обязательно быть и большим талантом. Ему достаточно обладать задатками беллетриста, уметь более или менее грамотно писать на родном языке, прожить какое-то время среди людей определённого круга, для которых он пишет, прочувствовать, чего желают эти люди и каковы их потребности. В профессиональном отношении он может при этом оставаться полным ничтожеством, дутой величиной, подобно куску грошового мыла, годного лишь на то, чтобы пускать пузыри.
Модный писатель делает ставку раньше всего на свою безупречную интуицию и удачу, а еще на гонения против себя, на тот шум, который он может вызвать вокруг своего имени. В иных, больших странах особую роль в его возвышении, помимо собственных больших или меньших заслуг, играет поддержка той или иной важной персоны или какой-нибудь газеты. У нас же, где общественные отношения ещё не столь изысканны, где ещё не обучились искусству изощрённой лжи, имя модному писателю сплошь и рядом создает полиция, и стоит только по распоряжению министра юстиции изъять ту или иную книгу, как будьте уверены - она тут же станет событием книжного сезона.
Существует между тем и такая модная литература, которая своей популярностью никоим образом полиции не обязана и которая чаще всего отличается от типично модной как по форме, так и содержанию. Я имею в виду отдельные вещи того или иного писателя, что вызывают гораздо большую шумиху, чем другие его книги. Возьмём наугад, ну, к примеру, рассказы Хьелланна о норвежских священниках, "Кукольный дом" Ибсена и "Перчатку" Бьёрнсона. По своему внутреннему заряду все они относятся к произведениям модной литературы, способным породить популярное направление и целое сонмище подражателей. Переполох вокруг подобных вещей возникает отнюдь не только и не столько по причине их большого художественного значения, наоборот, это вовсе не лучшее из написанного перечисленными авторами и, скорее всего, не самое жизнестойкое. Однако в указанных сочинениях эти три писателя, чьё творчество в целом с большим основанием может быть отнесено к вершинам современной литературы, проявили себя исключительно как авторы, работающие на потребу модным вкусам, и оказались на почтительном удалении от истинно современных проблем. И тем самым, на мой взгляд, представили неопровержимые доказательства того, что профессиональному модному писателю совсем не обязательно быть современным.
Что современного найдем мы в священниках Хьелланна? Ещё со времен Киркегора стало ходовым приемом выставлять церковнослужителей в более мрачном свете, чем других персонажей. Не Хьелланну принадлежит честь родоначальника антиклерикальной литературы, вряд ли придал он ей и какие-то новые импульсы. Будучи не самым тонким психологом, он сплошь и рядом довольствуется тем, что лепит образы церковников, наделяя их двумя-тремя отрицательными чертами: лицемерием, бесчестьем и жадностью, - а характеры вольнодумцев соответственно положительными: честностью, сердечностью, рассудительностью. Тем не менее перо у него блестящее, книги его раскупают, ему даже посчастливилось обрести последователей в Швеции, да и по всей Скандинавии такое стереотипное, враждебное церковному клану, отношение стало нынче куда как модным. Начиная с конца семидесятых годов все авторы, талантливые и не очень, идут этой проторённой тропой, не сворачивая. Да у нас уже и писатель писателем не считается, если он не изругал пастырскую братию в пух и прах. Однако в высшей степени сомнительно использовать подобные факты для определения меры современности литературного произведения. Они порождены причудами вкуса и, подобно высоченным прическам во времена Людовика XV или преклонению перед японским искусством в наши дни, при президенте Карно, являются всего лишь приметами преходящей моды.
А что современного в "Кукольном доме"? Да ведь только то, что автор в угоду пристрастиям одного из тех великих культурных обществ, откуда мы черпаем наши современные представления, вынужден был полностью переделать последнюю часть и тем самым в значительной мере переменить духовную направленность всей пьесы. То, что "Кукольный дом" с формальной точки зрения есть про изведение искусства, к делу в данном случае не относится. Как литературный факт он является продуктом моды и представляет собой диссертацию на тему о равноправии женщин, написанную на основе специфически норвежских отношений. Это всего лишь инсценировка расхожей идеи с заданным и тенденциозно выстроенным содержанием. "Кукольный дом" и вправду относится к литературным произведениям, на долгие годы сохраняющимся в памяти, но не потому, что они хотя бы на дюйм продвигают нас в глубины современного духа, а потому, что они любимы и обласканы на театре, поскольку добротно скроены.
Могут, разумеется, сказать, что такие вещи, как "Кукольный дом", современны для нас, ведь корни их в нашем национальном движении за равноправие женщин, в необычайно развившемся в общественном самосознании стремлении к решению так называемого женского вопроса. Но это возражение несостоятельно. Я не открою тайны, если скажу, что у нас существует огромная литература, созданная Исраэлем Дэном, Диллингом, Нурдалем Рольфсеном и Марией. Но разве образованному человеку придет в голову назвать её актуальной? А ведь один из них, Исраэль Дэн, в свое время был необычайно популярным модным автором, хотя книги его никогда не имели и никогда не будут иметь ничего общего с литературой современной. Если считать, что современной для нас может быть лишь книга, выражающая национальный норвежский характер, то и литературу, скажем, об альпинизме, к чему весьма неравнодушны наши соотечественники, в таком случае можно было бы причислить к рангу современной. Но под "современным" понимается не только и не столько то, что относится к жизни той или иной страны, и не то, что может вызвать энтузиазм женских организаций Скандинавских стран. Под "современным" понимается не больше и не меньше как дух нашего времени, усвоение живого и откликающегося на про исходящие перемены миросознания в определённую эпоху.
Наконец, что касается "Перчатки", то эта вещь современна для семейных людей, перешагнувших определённую возрастную черту, и, стало быть, написав её, автор просто-напросто выполнил заказ одной из социальных групп. Весьма благородный лозунг социального равенства придуман отнюдь не Бьёрнсоном и не умрёт вместе с ним, он будет возникать вновь и вновь, с некоторыми промежутками, и всякий раз реанимировать уже набившую оскомину дискуссию. Общественные движения, подобные вызванному к жизни "Перчаткой" и впоследствии получившему мощный стимул в известном докладе Бьёрнсона о нравственности, никоим образом не современнее любых других общественных движений, точно эпидемия обрушивающихся на страну.
Пока движение живо и ново, считается весьма престижным делом барахтаться в этом бурном потоке, так же как наверняка стало бы чрезвычайно модным вопить от восторга, если бы такая, например, тема, как вопрос о вечном мире, оказалась бы сегодня в повестке дня. Банальные, избитые вечные истины: вечный мир, вечная добродетель, вечная мораль! По отношению к ним ещё со времён Гамилькара среди и мясников, и дипломатов всегда существовало полнейшее единодушие.
Однако же я не собирался вести речь о литературе, что становится модной, так сказать, по халатной неосмотрительности писателя. Я хотел бы остановиться на собственно модной литературе, на её типичных и характерных образцах и профессиональных модных писателях.
Раз уж такому вот модному автору необязательно быть современным или действительно большим писателем, то и книги его не обладают выдающимися качествами и скоро забываются. Романы такого автора зачастую не представляют какой-либо литературной ценности и, напротив, всегда примечательны как исторический документ, свидетельствующий, какие книги в тот или иной момент нравится читать публике наряду с произведениями высокого искусства. Истинно модному автору незачем опасаться скандала на почве сенсации или эротики, популярность его романов сплошь и рядом как раз и коренится в сфере пикантных отношений.
Я не собираюсь задерживать ваше внимание на таких романистах, как Берта фон Зуттнер, Жорж Онэ и Карит Этлар, и обращусь к писателям с пером искусным, подлинным дарованиям, достойным своей славы, к тем модным писателям, чья деятельность вызывает всеобщий интерес, то есть к таким, каким является самый талантливый и маститый их представитель - Ги де Мопассан.
В основе европейского модного романа прошлого века лежал искрящийся лёгким, блестящим юмором, непринужденный и фривольный, но не выходящий за рамки салонных приличий рассказ о бурной страсти. В нем обычно повествовалось о запретной любви в разных её проявлениях, о мужчинах, перед которыми не в силах устоять ни одна женщина, и о женщинах, одного за другим укладывающих этих мужчин у своих ног. Это была утончённая будуарная литература, изображавшая страсть не иначе как в изысканных формах, полная остроумия, юмора, смеха. Это была пламенная хвалебная песнь сладострастию, но, однако же, в приглушённых тонах. Рассказывалось в этих романах о балах и маскарадах в огромных залах, где по стенам висели картины певца пышных празднеств Ватто, а из-за вееров призывно поблёскивали кокетливые глаза.
Нынешний модный роман, как и в прошлом веке, повествует о взаимоотношениях между мужчиной и женщиной и хитросплетениях греховной любви, однако он несравненно более откровенен, прямолинеен и дразняще пикантен. Современные авторы воспевают похоть плоти, подлаживаясь под упрощённые вкусы публики, и, стремясь расширить рынок сбыта своей продукции, оперируют всё более доступными и доходчивыми истинами. Модный роман не может быть труден для чтения и понимания, он должен восприниматься, как марш, легко и без напряжения. Сюжетных интриг в нем допускается сколько угодно, но их следует ясно и чётко прописать и увязать друг с другом - и всё это в интересах читателя. Ибо что правит миром? - бесхитростные лозунги, прозрачные символы, пёстрые знамена, впечатляющие сцены да красивые слова! Люди и вещи и отношения между ними суть явления столь сложные, что самым тонким и мудрым умам в них не разобраться - куда уж там читателям модных романов! А идеал зато прост и нагляден - достаточно лишь выделить одну-единственную, понятную и очевидную черту явления. Идеал в модном романе надо искать в том, что и приносит успех, он лежит в области интимного - и вот уже у читателя появляется краска на щеках, а жадному и быстрому глазу не терпится посмотреть, что же там будет дальше.
В типичном модном романе нашего времени мы находим лишь одну заповедь: "Не возлюби жены своей!" Столь необременительный нынче грех, как совращение женщины, сделался крайне популярным мотивом французской модной литературы, и на этот мотив работает в романе каждая деталь, каждое движение действующих лиц. Всё переводится в сферу чувственного, плотского восприятия. Так, Мопассан следующим образом описывает выступление певицы: "Она приоткрыла рот и издала протяжный, душераздирающий вопль отчаяния. То не был крик трагической безнадежности, какие издают на сцене певцы, сопровождая их скорбными жестами, то не был и красивый стон обманутой любви ... Это был вопль невыразимый, исторгнутый не душою, а плотью, похожий на вой раздавленного животного - вопль покинутой самки". Такая вот мелодия!
Роман, который нынче выдвинулся в модные, хотя бы уже по своей природе не может быть ничем иным, как сугубо фабульной прозой, уснащённой психологическими изысками ровно настолько, чтобы вообще не развалиться. Делая ставку на расширение читательского круга и потому не гнушаясь идти на поклон вкусам даже самой плебейской - в смысле духовного развития - публики, нынешние модные авторы стараются скрепить куски распадающегося сюжета с помощью легкообъяснимых и всем понятных бытовых случайностей. На страницах таких романов мы читаем о том, как перевернулась яхта, лошади понесли, загорелся дом, а кого-то хватил удар - словом, о каких угодно несчастных случаях и катастрофах, которые нет надобности как-то мотивировать, а достаточно просто придумать и записать. А невзыскательная публика сентиментально вздыхает и проявляет живейший интерес ко всем этим происшествиям и житейским неприятностям, знакомым ей из повседневности. Ну а в промежутках между такого рода событиями читатель то и дело натыкается на любовные сцены одна жарче другой - и книга захватывает его - и становится модной.
Для того чтобы пояснить свое мнение на сей счет, я попытаюсь подробно остановиться на основных чертах одного такого модного романа. Это поучительный труд, он стоит усилий, благодаря ему мы многое поймём. И выберу я не худшего из модных писателей, а самого лучшего, и не какую-то раннюю его вещь, а, наоборот, одну из последних, получившую признание. Итак, обратимся к роману Мопассана "Наше сердце".
Эдуард Род недавно заявил, что Мопассан в последнее время с головой ушел в психологию. Надо же придумать о писателе, будто он вдруг взял и с головой ушёл в психологию! Правда, когда читаешь Мопассана, и впрямь создается впечатление, что он какое-то время размышлял, во что бы такое ему "уйти с головой", И вот однажды наконец решился - и "ушёл с головой в психологию"! Работает он с необыкновенной лёгкостью, обладая счастливым даром газетчика писать каждодневно и помногу, а с той поры, как он сделался модным автором - каковым спервоначалу не был - и все бросились читать его, из-под его пера стали стаями вылетать книги и статьи. Он пишет два-три романа в год и ко всему прочему еще пару газетных очерков в сутки. Ему не надо ждать вдохновения, он всегда заряжен на работу, он просто садится за стол и дает волю своей фантазии. На удивление выносливая натура! Не всегда он пишет хорошо, не всегда до конца отделывает свои вещи, но есть в его книгах страницы и реплики огромной силы и красоты, проблески замечательного таланта. В чём он никогда не испытывает недостатка, так это в материале. Каких только ситуаций не рождается в вихрях его необузданного воображения! Тут вам и театральные вечера, и жизнь на водах, дальние и ближние путешествия и рыбалка, загородные прогулки и посещение церкви, балы и приёмы - и всё это подается небольшими порциями, в перерывах между которыми автор предается воспоминаниям о предыдущих событиях, сдабривая их крайне пошлыми комментариями. И всем этим романист потчует читателя лишь с той целью, чтобы без передышки вовлекать его во все новые и новые приключения. В книгах Мопассана днём с огнём не сыскать эпизодов, которые с неумолимой логикой вытекали бы из предыдущих: вместо сцены на водах он с равным успехом мог бы описать ситуацию с крушением яхты, а случись его персонажам умереть, остаётся только теряться в догадках, что же это за таинственные, скрытые от читателя обстоятельства помешали им жить да поживать в добром здравии.
Как и положено модному писателю, Мопассан, разумеется, пишет о любви, между тем рассказывает он не о том, как люди находят друг друга и женятся, что, скажем, свойственно роману норвежскому, нет, он пишет о том, как люди соблазняют друг друга, как вступают в любовную связь. Все его романы схожи, в каждом из них - без единого исключения - повествуется о незаконной любви, все они суть плоды однозначного внутреннего побуждения. Постыдная любовь, жгучая любовь, бешеная любовь в каждом романе - от корки до корки; безудержные мечты, дьявольский разгул плоти - от первой и до последней строки. Слов нет, какая досада и усталость забирают от всего этого под конец. Золя на этом фоне просто великолепен, со страниц его романов веет свежий ветерок обыденной простоты, доносит ли он вонь бойни, к примеру, или живописной кучи отбросов в сточной канаве. Мопассан же, писатель модный, воспевает плотскую любовь. В эту область он стремится всем своим существом, влюблённость - его конёк, он жаждет её, как истинный африканец жаждет жары и солнца. Любовное тепло благотворно и полезно и его природе, и он подставляет себя под его лучи сутки напролет, месяц за месяцем. На удивление крепок здоровьем этот человек!
Не следует, правда, думать, что Мопассан прослеживает какое-либо состояние - скажем, влюблённости - во всех его возможных проявлениях, анализирует, как оно возникает и как ощущается в глубинах естества, - нет, автор замыкается на том или ином персонаже до тех пор, пока не утвердится в том, что тот влюблён, и позже уже ни в коем случае не упускает этого факта из виду. Все эти загородные прогулки и перевёртывания лодок - всё, что приходится переживать герою по воле автора, служит последнему вовсе не для того, чтобы осветить со стояние влюбленности с какой-то новой стороны. Самое большее, романист, не утруждая себя доказательствами, пытается внушить читателю, что после такой-то и такой-то прогулки влюблённость усилилась или ослабла. Поездка за город, таким образом, для него просто-напросто событие из ряда других. Столь далёк этот писатель, который, как вы знаете, "с головой ушёл в психологию", от глубокого исследования человеческой души. Ему не дано проникнуть в суть вещей и описать их так, чтобы оставить след в читательском сердце. Будучи не в состоянии разложить явление на составляющие, он ничтоже сумняшеся выхватывает лежащую на поверхности основную его черту, а скрытые от незоркого глаза чёрточки и штрихи оставляет без всякого внимания. И всё же среди вялых описаний и на удивление пошлых и банальных рассуждений нет-нет да и мелькнут страницы, достойные могучего таланта и крепкого ума, достойные законодателя литературной моды.
"Наше сердце", как известно, это роман в трёх частях. В нём повествуется о женщине, молодой вдове, среди шести воздыхателей которой модный философ, модный писатель, музыкант, барон и т.д. В этой компании шести постоянных поклонников появляется седьмой, главный герой романа, историю которого Ги де Мопассан и решил со всем тщанием рассказать.
Из первой части читатель узнаёт, как поклонник номер семь впервые встречается с вдовой, как он сразу же замечает её кокетство, её страстное желание видеть мужчин у своих ног. И тем не менее дело кончается тем, что именно он, то есть поклонник номер семь, попадает в раскинутые сети и в конце концов сам оказывается перед ней на коленях. Он, правда, этому геройски сопротивляется - что верно, то верно,- но тщетно. Он возвращается к себе домой и пишет вдове письмо, в котором открывает ей, что с ним произошло то-то и то-то, почему он и решился распрощаться с нею. Он полагает, что ему следует вернуться на свою стезю и расстаться с нею.
На это письмо неотразимая вдовушка отвечает запиской:
"Зайдите ко мне завтра в четыре часа; надеюсь, мне удастся успокоить Вас относительно той мнимой опасности, которая Вас так страшит".
И он заходит, а ей удается "успокоить" его, то есть она ему ничего не обещает, но позволяет любить себя- на расстоянии, - сколько у него достанет сил. Он в такой степени теряет голову от счастья, что, возвратившись домой, снова пишет ей письма, пылкие письма, проникнутые тоской истомленного сердца. Несколько недель он проводит за этим занятием, посвящая ему ночи напролет.
Засим кончается первая часть.
На пятидесяти семи страницах нет ни одного меткого слова, которое запечатлелось бы в памяти. Ни единого оригинального наблюдения, ни единого эпизода, который вызвал бы неподдельный интерес.
Вторая часть написана лучше. Она начинается с того, что вдова по телеграфу вызывает к себе Мариоля, то есть поклонника номер семь. Что же там вдруг стряслось? Ах, ну ясно, автор больше не в силах сдерживать себя, ему просто не терпится сочинить какое-нибудь приключение, а для этого придумать отъезд вдовы в деревню. Однако поездку без повода не устроить, и потому вдове приходится обзавестись дядюшкой, который служит где-то в Нормандии и там же владеет имением. И романист тремя штрихами создает дядюшку из Нормандии, и в тот самый миг, когда в нем возникает нужда, он вырастает точно из-под земли - стоило только Мопассану топнуть ногой в лакированном ботинке.
- Понимаете, папа взял с меня обещание, что я дней на девять-двенадцать съезжу в Авранш, - говорит вдова.- Мы едем во вторник утром.
Поклонник номер семь в отчаянии, о чем и заявляет своей собеседнице.
- Милый друг, - отвечает она, - Авранш совсем недалеко от горы Сен-Мишель. Так вот: в будущую пятницу вам взбредёт в голову осмотреть эту достопримечательность.
И Мопассан тотчас сочиняет такую мелочь, как гора Сен-Мишель.
Но что же наш герой, что с ним? Он, как замечает автор, "преисполнен признательности". И вопрос о поездке в деревню решился сам собой.
Для поклонника номер семь наступают четыре долгих дня до пятницы. За эти четыре долгих дня что-то должно измениться в его душе - никуда от этого не денешься. Он будет пребывать в том или другом настроении, испытывать терзания, и тосковать он будет ночью иначе, чем днём, - но ни слова об этом вы не услышите, ни единого слова. О его душевных переживаниях за эти четыре дня писатель поверяет нам следующее. Заметьте, писатель, который с "головой ушел в психологию", рассказывает о потаённой любовной работе в душе героя следующим образом: "Четыре дня, которые ему пришлось провести в ожидании, показались ему очень долгими. Он провел их в Париже, ни с кем не видясь, предпочитая тишину разговорам и одиночество друзьям. В последнюю ночь он почти не спал, возбуждённый ожиданием путешествия. Его тёмная, тихая комната угнетала его всю ночь, как темница".
И это всё! Всё!
Но вот четыре дня наконец-то прошли, и наш влюблённый герой отправляется в путь. Он вовремя прибывает в назначенный пункт. И в парке, в условленном месте - везёт же людям! - встречает вдову, ну и, наверное, снова преисполняется признательности. Описание встречи двух героев никоим образом не относится к тем, что могут затронуть струну в сердце читателя.
На следующий день поклонник номер семь в компании вдовы, её отца, тётушки и дядюшки отправляется на гору Сен-Мишель. Зная хотя бы немного манеру Мопассана, легко предположить, что во время такой прогулки сломается экипаж или всему обществу придется укрыться в какой-нибудь хижине от непогоды. На сей раз оказалась затопленной дорога. Однако, успешно преодолев все трудности, компания в конце концов совершает восхождение на гору. Но тут происходит то, без чего ни в коем случае не обходится ни один уважающий себя автор, в романе которого идёт речь о горовосхождении: героиня выказывает намерение пройти опасной тропой, на что никто из остальных не решается, исключая героя. Итак, вдова и её воздыхатель отправляются в путь по тропе, которая ко всему прочему здесь называется "Тропою безумцев". Там-то и закружится у неё голова, а ему всё нипочём, он останется твёрд и спокоен - как, собственно говоря, ему и положено -и в минуту опасности обнимет вдову.
Вечером поклонник номер семь стоит у окна своей комнаты, освещённой двумя свечами, и всматривается в ночь. "Он все не решался лечь, - говорит автор, - словно предчувствуя какую-то радость".
Такой поворот событий романист предвидел заранее, и он тотчас документально подтверждает, что героя и в самом деле очень скоро посетила "радость". Впрочем, послушайте:
Наш влюблённый герой стоит у окна, свечи горят на камине.
"Вдруг, - сообщает автор, - ему показалось, что кто-то взялся за ручку двери. Он резко повернулся. Дверь медленно отворилась. Вошла женщина в платье из тех, что кажутся сотканными из шёлка, пуха и снега. Она тщательно затворила за собой дверь, потом, словно не замечая его, стоящего в светлом проёме окна, сражённого счастьем, направилась прямо к камину и задула обе свечи".
Более пикантного окончания главы читателю модной литературы и не пожелать. У Хьелланна в "Эльсе" есть похожее место, когда героиня вошла в сад консула Вита - "и калитка захлопнулась за ней".
Итак, между вдовой и поклонником номер семь завязался "роман", продолжающийся на протяжении всей второй части. Они возвращаются в Париж, где возобновляют свои отношения. Ни о чём ином в книге нет и речи, единственное занятие этого человека - любить вдову. Вовсе нет упоминания о том, что он ест или совершает туалет, ни слова не говорится о том, что он, к примеру, просматривает газету. Нет, этот человек никогда не делает более одного дела зараз. И коли уж он любит вдову, ему и в голову не взбредёт заняться чем-нибудь ещё. Как он поддерживал в себе жизнь всё это время, осталось для меня неразрешимой загадкой: если я правильно помню, он не принял и куска хлеба, не сделал и глотка воды за целых сто шестьдесят дней.
Тем не менее во второй части "Нашего сердца" есть сцены мастерские, им недостаёт психологической глубины, но они созданы энергичной рукой и подсмотрены у жизни. Среди прочих запоминаются интерьеры спален, а еще остроумные и язви тельные замечания о женщинах и печалях любви. Чего стоят хотя бы размышления героя, когда его охватила ревность. Как истязает его мысль о том, что он с равным успехом может оказаться и первым по счёту её любовником, и десятым. Эти горькие рассуждения постепенно наводят его на след, и он отыскивает всё больше подозрительных фактов, питающих его ревность. Нет, вы только вспомните, какой умелой, какой опытной предстала она, например, в ту ночь в Нормандии, когда без всяких сомнений вошла к нему в комнату и задула свечи!
Будучи так долго снедаем этими мыслями и до такой степени охвачен подозрениями насчёт предмета своей любви, поклонник номер семь вторично принимает решение распрощаться с вдовой и на сей раз действительно уезжает. Засим кончается вторая часть.
Заключительная же часть, как сплошь и рядом бывает в романах, гораздо слабее первых двух. Она очень рыхлая по содержанию и откровенно шита белыми нитками, причем случайными стежками: всё вершится по авторскому произволу и без внутренней связи с предыдущим. Так вот, наш горе-любовник покидает Париж и обосновывается в одном из предместий. Монтиньи на Луэне. Тоска по вдове обуревает его. Порвав с ней, он предался неслыханному безутешному отчаянию: он страдает так, что чертям тошно, мир для него провалился в тартарары, живого места не осталось в его истерзанной душе. Вот читатель и думает: "Видишь, какие муки приносит любовь. Будь внимателен, смотри не пропусти ничего!" И читатель читает, но ничего нового ему так и не узнать - ничегошеньки, - кроме того, что он уже читал сотни раз раньше в романах, только изъясняется этот автор более красивым и откровенным слогом.
Наш герой обретается теперь в доме, снятом им в предместье, но думы его всецело обращены к парижской вдове. Зачем же он покинул её? Ведь в любом случае мог остаться поблизости, иметь наслаждение видеть её каждодневно, а может быть, и рассчитывать на большее. Верно, она не любила его, ни капельки не любила. И всё же была так мила с ним, делала, как ей казалось лучше, и никогда не гнала его от себя. А он взял и уехал! Бедняга, он уподобился больному, что в один прекрасный день лишился привычной дозы морфия.
Однажды он отправляется в лес на прогулку. Дело происходит летом, он лежит, раскинувшись на спине, и предается мечтам о незабвенном. Истомленный видениями, он наконец подымается и продолжает свою прогулку, бродит по лесу, блуждает и в конце концов вовсе не ведает, где очутился. Но коли путник заплутал в лесу и силы его на исходе, мимо обязательно проедет экипаж, и при этом, прошу заметить, обязательно свободный экипаж, так что путнику остается просто нанять его. Так происходит и здесь. Мопассана не проведешь, он все предусмотрел: мимо проезжает экипаж, герой садится в него, и тот привозит его прямёхонько в трактир.
В трактире он сперва обедает, а потом с ним происходит нечто чрезвычайно значительное: он глаз оторвать не может от хорошенькой служанки. Мопассану ни за что на свете не представить себе мужчину, который целую неделю мог бы обойтись без любви. Стоит его герою выбраться из одного "романа", как - не успеет он отдохнуть - его уже ждёт другой. И никуда ему, милому, не деться: чему быть - того не миновать!
Короче говоря, служанка переезжает к поклоннику номер семь. Не следует, однако же, думать, что в разгар новой связи герой выбросил из памяти свою парижскую вдову. Случается, правда, на него нисходит благодать и он забывает ее, но лишь на краткие мгновения, а потом снова начинает сходить с ума и, гуляя по окрестным полям, беспрестанно - как замечает автор - возвращается к вопросу: "Неужели я осужден навеки и никогда уже не освобожусь от неё?"
И вот однажды ему становится совсем уж невмоготу, и, не в силах, противостоять желанию, он отправляет вдове телеграмму: "не так хотелось бы знать, что Вы думаете обо мне. Я не могу ничего забыть". Вместо ответа вдова лично приезжает в предместье, где у нее и происходит новая встреча со своим горемыкой-воздыхателем. В результате они договариваются возобновить прежние отношения: она будет верна ему и снова будет стараться делать всё, что в ее силах, но любить его - вот этого она не обещает, потому что любить, по её словам, не умеет, не обладает этим даром. Поклонник номер семь, однако, с радостью соглашается на это условие, в третий раз преисполняется признательности и решает назавтра же возвратиться в Париж.
Но что с Элизабет, с этой служанкой? Как он поступает с ней? Заключает полюбовное соглашение! Проводив вдоль станции, он возвращается домой и находит Элизабет всю слезах: она догадалась, чего хотела от её возлюбленного приезжая дама. "Да, - без уловок подтверждает он, - верно, дела обстоят так-то и так-то, завтра я возвращаюсь в Париж, но и тебя увожу с собой. Я найму тебе хорошенькую дамскую квартирку неподалёку от меня, обставленную изящной мебелью и с горничной, чтобы та прислуживала тебе".
- А вы вправду будете любить меня в Париже так же, как здесь?- спрашивает она.
- Да, я буду любить тебя так же, как здесь,- отвечает он.
Этим заканчивается роман.
Закрывая его, невольно задаёшься вопросом, отчего именно такого рода книги, а не гораздо более достойные производят настоящую сенсацию. Я попытаюсь дать ответ следующим образом: в первую голову значение имеет, разумеется, талант автора, печатью которого отмечены многие страницы роман, затем - пикантная, любовная тема и, наконец - но не в последнюю очередь, - тенденция. Книга, так сказать, скроена по единому, заранее данному образцу, то есть в ней г-н Ги де Мопассан собирался высказать свои суждения о современной женщине. Во время работы над романом писатель давал интервью газетам, которые и разнесли на весь мир, что нынче его занимает возможность изобразить современную француженку, светскую даму, обладающую красотой и состоянием, показать, как она ведёт себя в страсти, как она терпит крах в любви. Что ж удивительного, что дамы набросились на эту книгу, не успела она выйти в свет? И что удивительного, что и мужчины точно так же набросились на неё? Ведь, помимо всего прочего, её написал обожаемый ими модный писатель.
Тем не менее можно сколько угодно листать "Наше сердце", можно прилежно изучить его от корки до корки, но так-таки и не понять, на чем же зиждется мопассановская слава проницательного психолога, ведь в этом романе Мопассана не отыщется никаких новых суждений по сравнению с известными нам по его последней вещи "Сильна как смерть". А что касается уровня мастерства, то сам Мопассан добивался больших высот, к примеру, в своих путевых очерках об Африке. "Наше сердце» было написано задолго до наших дней, по крайней мере трижды до самого Мопассана, а впоследствии и большинством романистов в других странах. Я, разумеется, не имею в виду точное совпадение фабулы, однако анализ показывает, что ни по каким параметрам, будь то утончённость стиля или оригинальность, «Наше сердце" не превосходит того или иного романа той же г-жи Зуттнер. Мопассан то отбрасывает явление, то снова возвращается к нему, но в его руках оно остается неизменным. Он словно бы жонглирует шарами, и делает это великолепно, со всей ловкостью и проворством, местами демонстрируя чудеса жонглёрской хватки, но всё это доставляет столь мало удовлетворения, всё это не более чем красивая мишура.
Даже с точки зрения формы "Наше сердце" небезупречно, в нём немало антихудожественного. У Мопассана, помимо всего прочего, есть привычка по мере развития сюжета пересыпать действие авторскими рассуждениями, напрямую обращаться к читателю с глубокомысленными изречениями. Он даже полагает допустимым высказывать такие, например, вещие мысли: "Даже самые сдержанные женщины бесконечно снисходительны к письмам, в которых всерьёз говорится о любви. Эти письма имеют над женским сердцем неотразимую власть". Или: "Его утешением была любовь Элизабет, ибо, если человека охватывает любовь к другому, не есть ли это доказательство того, что этот другой сам может вызывать любовь к себе". Вот уж действительно, устами автора глаголет истина! Или ещё: "Ему и в голову не приходило утешать её, ибо сочувствие так редко соседствует с тщеславной гордостью победителя". Вот на какую пошлость может решиться писатель, когда имеет дело со своей публикой.
Но он дерзает и на большее, придаёт, например, совершенно чуждый смысл взгляду, рукопожатию, улыбке. Он говорит: "В её улыбке так ясно читалось: имейте же хоть чуточку уважения ко мне!" Но ведь это же сущий вздор!
И раз уж автору позволено безнаказанно писать подобную чепуху, не свидетельствует ли это о том, сколь бесконечно много публика готова простить писателю с именем, тем более писателю модному. Ко многим преимуществам, какими обладают такие беллетристы, надо добавить еще и то, что им дозволяется писать неряшливо, с ошибками, и подписывать посредственную работу своим именем без всякого при этом риска для своей славы. На самом деле отнюдь не художественные, литературные достоинства книги вызывают восторженные вопли; настоящий модный роман - этот воистину сезонный товар - по большей части становится событием просто благодаря тому, что в нём, скажем, найдётся портрет известной личности или более откровенное, чем позволяли раньше рамки приличий, описание ночи любви. И в нашей литературе есть тому примеры, я имею в виду прежде всего книги Ханса Йегера и Кристиана Крога.
Двое этих литераторов одно время были в своем роде модными писателями. Не стоит причислять их к таковым в собственном значении этого термина, поскольку ни тот, ни другой писателями так и не стали. Тем не менее в кругу молодых людей из тех, кого в те времена у нас называли "радикалами", эти двое были популярны, и даже очень. Покуда длилась мода, право на существование имела только такая литература, провозвестниками которой были Йегер и Крог. Дело в том, что довольно скоро вокруг них сколотилась группа обожателей, и притом обожателей фанатичных, и мода на книги наших лидеров распространилась настолько, захватив даже радетельниц женской эмансипации в Тронхейме, что, будь ее родоначальники чуточку талантливее, она бы и посейчас ещё не сгинула. Дело, правда, заключается в том, что ни Йегера, ни Крога писателем не назовёшь.
Как же тогда получилось, что они возглавили целое направление? Да и вообще, как модным писателям удается подобное! Причиной тому не подлинные достоинства их книг, либо незначительные, либо вовсе отсутствующие, нет, прежде всего необходим общественный слой, круг людей, образующих плодородную почву, на которой и расцветает модная литература. А ситуация у нас на родине в те времена, когда сочиняли свои творения Йегер и Крог, была такова, что автору, писавшему пусть даже неважно, но на сенсационные и интимные темы, был гарантирован успех. Вот доказательство того, как прекрасно оказалась подготовлена почва сперва, разумеется, Эмилем Золя, а затем уже и Стриндбергом.
Йегер и Крог были людьми небесталанными, они умели чувствовать, причем чувствовать горячо и искренне, может быть, даже страстно, однако литературными способностями они не обладали. Просто таких, как они, в один прекрасный день охватывает поэтический зуд, и они сразу бросаются к столу писать очередную книгу. Если бы умения чувствовать было достаточно для того, чтобы стать писателем, этим ремеслом мог бы овладеть любой представитель рода человеческого. И раз уж произведения, подобные йегеровским и кроговским, произведения, чьи недочёты и слабости в области языка и формы видны невооружённым глазом, - раз уж они имеют у нас довольно высокую репутацию, не говорит ли это о том, что для поклонника модной литературы имеет значение все что угодно, но только не художественные, литературные качества книги.
Критикуя сегодня такую литературу, я хочу, чтобы всем было понятно, что я выступаю не с позиций морали, а исключительно в защиту художественности и мастерства. Мораль в данном случае меня не интересует. Но по мере моих слабых сил я всегда буду предъявлять литературе высокие требования художественности, а на фоне этих требований модные романы всегда окажутся в самом невыгодном свете.
Я совсем не собираюсь отказывать модной литературе в праве на жизнь. Напротив, как средство возбуждения умов она во все времена приносит пользу и должна иметь все возможности, чтобы развиваться по своим собственным законам. Между тем основная ценность модной литературы заключается в том, что она занимает умы лишь на короткое время и в таком качестве представляет собой исторический документ, свидетельствующий, каким образом изменяются преходящие литературные вкусы. И при всем желании я не могу признать, что "Наше сердце" есть нечто большее, нежели просто новая книга о всегдашних, всем нам хорошо знакомых сердечных заботах человека, новая вещь, которую читает великое множество людей и на время чтения даёт работу своим мыслям и чувствам.
Но наряду с пользой модная литература, естественно, приносит и вред. Один только факт, что модная книга может рассчитывать на успех при отсутствии художественной значимости, даёт мне основание обвинить такую литературу в том, что она снижает уровень требований, предъявляемых к добротным произведениям современного искусства, снижает уровень требований к писателю и тем самым способствует процветанию посредственностей, которых у нас и без того всегда было более чем достаточно.
Сколько раз мы имели возможность наблюдать и у нас, и в других странах, что стоит только на рынке появиться модной книге, как тут же на сладкий мёд модного поветрия слетается целый рой заштатных беллетристов-подражателей. У нас, к примеру, и по сей день ещё выходят бездарные вещи, в несравненно большей мере несущие на себе отпечаток влияния Йегера, нежели проблеск подлинного таланта.
Таким образом, модная литература также создает "школы", и они навязывают свою волю с той же непреклонностью, что и все прочие. Диктуя, о чём и как следует писать, модная литература в этом отношении ничуть не уступает другим направлениям, а в результате многие даровитые писатели, подчиняясь чужой воле и в угоду моде, отказываются от собственной, оригинальной манеры. Я мог бы сейчас привести имена двух-трёх из самых молодых наших дебютантов, и вы согласились бы со мной. Как только модному автору удаётся создать вокруг себя шумиху, он с той же настойчивостью, что и писатель великий, духовный лидер, сразу же выдвигает требование, чтобы литература развивалась избранным им путём. И отныне уже нельзя писать по велению своего сердца, в согласии со своим внутренним побуждением. Писать следует в определённом стиле, с определённой целью, обращаться к определённым темам и определённым образом их разрабатывать; в этой области как бы создаётся профессиональный цех, где властвуют дисциплина и приказ. Позвольте мне напомнить хотя бы о Хейденстаме. Несколько лет назад на родину в Швецию из путешествия на Восток возвратился молодой человек по имени Хейденстам и вдруг потребовал, чтобы отныне в моду вошла поэзия радости. Не его вина, что литература радости не стала модной сразу, хотя ему способствовали даже люди известные в литературном мире, но, как видите, без особого успеха.
Как бывает в подобных случаях, он также потребовал, чтобы писатели оставили всё, чем они занимались прежде, и всем миром взялись бы за литературу радости. То есть он поступил в точности как и любой другой модный писатель, желающий заиметь свою "школу". Хейденстаму, несмотря на его огромное желание, создать "школу" не удалось: то ли почва оказалась недостаточно подготовленной, то ли ему самому не было суждено пробить дорогу новому направлению. Но важно заметить, что если бы "школа" состоялась, то почитатели г-на Хейденстама не сочли бы достойными своего внимания книги таких, например, писателей, как Гарборг и Ибсен, и это обернулось бы для них огромной потерей. Так что, возможно, и в самом деле всё к лучшему - то, что затея г-на Хейденстама провалилась.
Хейденстаму поэзия виделась радостной, сверкающей, праздничной. "Зачем выхватывать человека из жизни? - вопрошает он. - Нет, его надо схватить в жизни! Объятия жарких ночей, фонтаны в стиле рококо и свидания у них, штраусовские вальсы в жгучих ритмах, весь пыл, сладость, искристое шампанское, всё, что может предложить кубок жизни", - вот о чем надо писать. "Восславим Эроса, - восклицает он, - того, кто дарует всем людям счастье любви на земле! "Вчера" - это боль, "завтра" - смерть, так давайте же жить "сегодня". Задушим нашу тревогу в объятиях, а слёзы утопим в поцелуях и станем любить сегодня, ибо завтра умрём. Давайте жить сегодня!"
Красивая мысль! Однако за все надо платить. Мне, к примеру, такой вот образ существования меньше чем в две сотни крон в сутки не обойдётся. А я, по случаю, знаю людей, у которых средств на такую жизнь нет вообще. Так что же, стало быть, о них вовсе не писать? И, кстати, многие ли из наших литераторов могли бы себе позволить такое? А если нет, им, выходит, пришлось бы жить одной жизнью, а писать совсем о другой, и только потому, что некий шведский гедонист выдвинул такое требование в интересах своей "школы"? Не думаю, чтобы все норвежские писатели были настроены на столь развесёлый лад.
Вместо того чтобы класть силы на создание литературной "школы радости", г-н Хейденстам принёс бы, по-моему, гораздо больше пользы, если бы все способности направил на то, чтоб занять своё место в литературе на равных правах с теми, кто пишет о печалях и скорбях. И если бы в этом случае он создал нечто значительное, он тогда бы и возвысил свое имя в поэзии как певец радости. Оставим же на совести каждого художника писать - в зависимости от своей индивидуальности - о печалях или радостях жизни - и тогда литература станет богаче. Мне по душе любые проявления творческой натуры, и я приветствую такое разнообразие, когда одно направление не пытается выжить за счёт другого. Ибо жизни принадлежит всё.
Мода, как видим, особа весьма капризная, она может потребовать радостных песен в траурный день, а превратившись в "школу", становится деспотом, как и любой своенравный человек, добившийся власти. Такая вот тирания моды и расцвела у нас во время недолгого пребывания на троне Ханса Йегера. С не меньшей настойчивостью, чем Хейденстам, Ханс Йегер требовал, чтобы литература в будущем развивалась по указанному им пути. Разница лишь в том, что если коньком Хейденстама была радость бытия, то Йегер призывал писать о действительности, будь она безоблачной или безотрадной. В силу этого девиз Йегера был, конечно, плодотворнее, то есть он полностью совпадал с идеями Золя. Но создать "школу" на основе программы, от которой уже тогда попахивало нафталином, оказалось делом невозможным. Потому-то и закончилось всё лишь модными призывами, крикливым вывертом литературной молодёжи. И если до сих пор еще изредка появляются книги, несущие отпечаток йегеровской традиции, на них и смотрят как на более или менее значительный анахронизм, как на шляпу, бывшую в моде несколько лет назад.
Такова извечная судьба модной литературы.
Модная литература, уважаемые господа и дамы, чужда моей душе и моему уму. Я её не принимаю и чувствую, что она унижает литературу, которой отдано мое сердце, - литературу сугубо духовного плана, пред которой я мысленно преклоняю колени. Одним словом, модную литературу я не люблю. Но даже если б в моей власти было изгнать её из культурного обихода, я всё равно не сделал бы этого за ту, пусть малую, пользу, которую она тоже приносит. Я признаю, что у неё есть свои задачи, своя, пусть и невеликая, роль, ведь она занимает умы читающих. В отличие от тех, кто требует писать только о печальном или только о радостном, я выступаю за литературу, в которой было бы явлено всё многообразие жизни, за литературу, в которой содержательный элемент обладает равным правом с психологическим, и если бы модная литература перестала существовать, я возродил бы её, с тем чтобы она заняла свое место в искусстве, так же как и другие направления - своё. При всей моей антипатии к модной литературе я тем не менее не забываю, что даже в самые мрачные и темные времена на её небосклоне всегда можно обнаружить одну-две сверкающие звёздочки, отражающие свет человеческой души и деятельного ума. И всё ж серьёзного и устойчивого значения ей завоевать не суждено, и уж никак нельзя выдавать её за подлинно великую национальную литературу. Модная литература находится на службе у злобы дня и, подобно половому в увеселительном заведении, разносящему дешёвое вино на жестяном подносе, необходима до той поры, пока имеется публика, взыскующая такого рода развлечений и нуждающаяся в них.
Вот какую, на мой взгляд, роль играет модная литература.
Цитаты из романа "Наше сердце" приводятся по изд.: Ги Де Мопассан. Полное собрание сочинений в 12-ти томах, т.9. М., Правда, 1958.(перевод Е. А. Гунста).
Перевод с норвежского А. Чеканского
Печатается по изданию: Гамсун Кнут. В сказочном царстве: Путевые заметки, статьи, письма: Сборник. Пер. с норв. / Составл. Э. Панкратовой. – М.: Радуга, 1993. – С. 343-364.
Кнут Гамсун - Модная литература
|
Сделать стартовой 
Поставить закладку 
Поиск по сайту 
Карта сайта 
Наши баннеры 
Обратная связь
