Из рода Хульдры
 Мы гостили в усадьбе Бьёрке. Но домой на лодке в воскресенье вечером отплыли лишь отец моих воспитанников, помещик, и его старая мать. Сестра же помещика йомфру (молодая незамужняя женщина, барышня) Мари и мои воспитанники-мальчики просили и клянчили до тех пор, пока им не разрешили остаться до понедельника и вернуться домой через горный перевал; это называлось «увидеть местный пейзаж». А я, учитель детей, по многим причинам сделал так, чтобы отправиться вместе с ними.
Утро понедельника настало для нас слишком неожиданно. В сопровождении гостеприимной хозяйки усадьбы, которую все называли матушка Бьёрке, и её сына бродили мы по огороженным пастбищам и поросшим густой листвой рощам, где на верхушках ольховых деревьев горихвостки и зяблики праздновали наступление нового дня быстрыми и звучными взмахами крыльев. Кругом среди ветвей порхали мухоловки, внося свою лепту в общий хор, меж тем как бодрая песнь садового певца — соловья, скромно укрывшегося под сенью листвы, лилась из густых тёмных крон деревьев. Утро было спокойное и ласковое; листья берёз почти не шевелились, и, поднимаясь в гору, а потом, сойдя с тропки на луга, мы ещё видели, как сверкают жемчужины росы на клевере и в складчатых листьях тимьяна, когда солнечный луч освещал зелень. Ласточки низко парили над прекрасными стрекозами; чекан луговой сидел, качаясь, на осоте и щебетал на все поле. С голубого неба, окаймлённого со всех сторон светлыми летними облаками, доносилась песнь жаворонка.
Когда мы перешли на другую сторону широкой дороги, весь ландшафт резко изменился. Дорога вела к вершине горного хребта. Сосны и ели поднимали над нами отбрасывающие прохладную тень вершины. К нам доносились и трели жаворонка; но здешние звуки были совсем другие: пронзительный писк хлопотливых синиц, крик желны, предвещавший дождь, и шумное аханье пустельги под самыми облаками.
Устав от подъёма в гору, мы немного отдохнули на плоских, поросших мхом камнях близ Пасторова болота, выпили на прощание за здоровье провожавших нас хозяйки и её сына. А блестящая поверхность Эйера, которую мы различали меж верхушек сосен, вселяла в нас спокойствие.
Мальчики уже были на болоте и собирали морошку; всякий раз, увидев краснеющую ягоду, они издавали ликующие крики. Йомфру и я шли рядом. Окружённое венцом из сосен и елей на четверть мили к западу тянулось болото. Лишь отдельные заросли стройного камыша да кочки, поросшие светло-зелёным аиром, нарушали однообразие розной поверхности болота. Время от времени перед нами вставал какой-нибудь мыс, а на самом его краю, то тут, то там, виднелся шалашик, сложенный из пожелтевших еловых ветвей, — единственное воспоминание о весеннем токовании тетеревов. По той дороге, которую нам предстояло пройти к северу, оставалась едва тысяча шагов. У берега цвёл вереск, а на болоте нам навстречу колыхались великолепные жёлтые чашечки кувшинок, бородатый манник и изысканный белокрыльник. Болотный покров, украшенный кивающим нам пушком, цветами морошки и нежной осокой, переливался всеми красками и, словно покоясь на бурных морских волнах, покачивался у нас под ногами. Мы тоже сделали небольшой крюк, чтобы собрать морошку. Когда же мы снова подошли к крайней оконечности одного из этих увенчанных соснами мысов, мы увидели, как раскачиваются взад-вперёд большие цилиндрообразные колосья тимофеевки. Пронизывающий ветер свистел нам в лицо, а прямо перед нами высились тёмные громады туч с сероватыми, словно вылинявшими краями. Надвигался ливень; мы уже почувствовали, как упали отдельные капли дождя.
Я утешал свою перепуганную спутницу, говоря, что мы найдём прибежище в сторожевой хижине, которая осталась тут со времён войны. Хижина располагалась в двух шагах отсюда, прямо перед склонившей свою вершину сосной у самого болота. Когда мы с Мари и мальчиками добрались до берега, ливмя полил дождь, но нам это уже было не страшно. Мы чувствовали твёрдую почву под ногами, лес защищал нас от дождя, и несколько минут спустя мы были уже на вершине холма, надёжно укрытые в сторожке. Но оказалось, что укрыты мы были не так надёжно, как нам хотелось. Крыша хижины давно рухнула; от неё остался лишь небольшой клочок над одним из углов хижины, так что мы свободно могли видеть, как птицы небесные летают над нашими головами. Но и в этом единственном углу под небольшим кусочком крыши какой-то добрый человек, охотник или дровосек, соорудил скамью из нескольких стволов можжевельника, заложив их между брёвнами. Скамья была так коротка, что там едва хватало места для двоих. Но нам все же пришлось усесться, и мне показалось, что скамья эта — 8 чудесна. Мальчики с опасностью для жизни, для рук и ног вскарабкались на развалины старой дымовой трубы в другом углу. И, стоя там, на фоне сероватого неба, спорили до тех пор, пока из-за стены дождя уже нельзя было разглядеть ближайшие деревья. И, спорили они о том, видны ли отсюда девять или одиннадцать церквей.
Всякий счёл бы, что наша скамейка в углу сделала нас с Мари более доверчивыми и более общительными.
Но этого не случилось; я молча сидел, не отрывая глаз от поверхности Эйера. Окутанная пеленой дождя, она тускло мерцала сквозь дверной проем. Я смотрел на мальчиков, попиравших остатки дымовой трубы, и на собственные свои ноги. А если украдкой и бросал взгляд на прекрасную соседку, то лишь для того, чтобы с удвоенной быстротой отвести от Мари глаза. Положение было одновременно любовным и комедийным. Словом, любовь в духе школьного учителя. Мы сидели, словно две курицы на одном насесте.
«Воспользуйся случаем», — шептал я самому себе.
Пока я брёл, переходя вброд болото, я в тиши упражнялся в речах, которые полагал произнести при сходных обстоятельствах. Но как они звучали, теперь уже не помню; знаю, что они всегда застревали у меня в горле, когда их следовало произнести. Но вот снова настал роковой миг. Мальчики слезли с трубы и носились в черничнике. Я счёл необходимым начать моё объяснение с известной смелостью и, в самом деле, обхватил рукой её талию. Но тут выяснилось, что йомфру была куда смелее меня. Вскочив со скамейки, она грозно и насмешливо встала предо мной.
— Что вам нужно от меня? Боже мой! Что вы себе позволяете! Вы ведь знаете, откуда я веду свой род! Вы, верно, знаете, что я — из племени хульдры и в моих жилах течёт троллева кровь?
— Почтеннейшая йомфру, — сказал я, несчастный, который тем временем немного опомнился и овладел собой. — Я вас не понимаю, и мне не ведомо, — добавил я, чтобы хоть что-нибудь сказать, — ваше столь таинственное происхождение.
— Ну, тогда непонятно, как это матушка, которая порассказала вам так много сказок и историй, умолчала об этом. Моя прабабушка или прапрабабушка была настоящей хульдрой. И слушайте внимательно! Однако, если вы не желаете, чтобы я промокла до нитки, дайте мне спокойно посидеть на этой жёрдочке рядом с вами. Ну так вот, мои прапрабабка и прапрадед или прапрапрабабка и прапрапрадед (хорошенько не знаю) жили однажды летом на сетере. С ними был их сын. Время уже клонилось к осени, пора было уезжать с сетера, и тут парень вдруг возьми да и скажи, что хочет там остаться. Охота, мол, ему поглядеть, правду ли говорят, будто, когда люди уезжают домой, на сетер является хульдра со своим стадом. Родителям его это пришлось не по вкусу, и они сказали, что речам этим можно верить: все это истинная правда, потому как много про то ходило толков. Сын, однако, не отступался; он все равно хотел остаться на сетере, и под конец ему дозволили. Из съестного родители оставили ему миску цельного молока, да и уехали. И вот лежит он, в раздумье, а в загоне на сетере становится меж тем все оживлённее. Слышит он, как звенят колокольчики, мычат коровы, блеют овцы, и разговоры всякие идут, и возня, ну в аккурат, как бывает, когда стадо приходит на сетер. Немного погодя все стихло, а час спустя заявились на сетер двое чужачек. Та, что помоложе, была так пригожа, что равной ей на свете не было. Принялись они наводить порядок да хозяйничать и стали варить молочную кашу. А парень меж тем притворился, что спит. Поначалу было хульдра его и не заметила; да только вдруг та, что помоложе, как заплачет.
— Ну что с тобой? Чего плачешь? — спросила вторая.
— О, сдаётся мне, матушка, парень этот так пригож, что я жить не смогу, коли не заполучу его; но это, верно, невозможно, — ответила младшая.
— Тс-с-с, тс-с-с, мы с ним потолкуем, — сказала старшая, пытаясь утешить дочь.
Принялись они тут за еду, и тогда парень сделал вид, будто только-только проснулся, и поздоровался с ними. Они пригласили его поесть, но он поблагодарил и спросил, не хотят ли они попробовать молока, которое ему оставили.
Да, очень хотят, потому что, должна вам сказать, вкуснее цельного молока для хульдры ничего на свете нет.
Вот поели они все вместе, потолковали о том о сём, и вдруг старшая возьми да и скажи ему:
— Ты такой пригожий парень и дочери моей по душе пришёлся! Коли и она тебе полюбилась и ты посулишь мне пойти к священнику и окрестить её, можешь взять её в жены. Если будешь добр к ней, и недостатка в приданом не будет. Получите все, что надобно для хозяйства в усадьбе, и ещё много чего в придачу.
Ну, парню тоже показалось, что она ему полюбилась, и от такого предложения не отказываются. Вот и посулил он пойти к священнику и окрестить её, и быть добрым к ней — тоже. Поехали они домой, окрестили её, сыграли свадьбу и зажили припеваючи, как сказывают.
И вот однажды, когда он почему-то был груб с женой и перечил ей, услыхал он ночью на дворе страшный шум и возню. Но когда он утром вышел на крытую галерею, окружавшую дом, двор был полон всем, что только может понадобиться в приусадебном хозяйстве. Были там коровы и лошади, плуги, и санки для катанья с гор, и ободья, и кадки, и разная прочая утварь.
Когда же дело снова пошло к осени и выросла капуста, а жене надобно было рубить её и позаботиться об убое скота, у неё не оказалось ни доски для рубки капусты и мяса, ни даже корытца. Попросила она тогда мужа взять топор, подняться в горы и срубить высокую сосну, что росла у болота по дороге на сетер. Сосна, мол, нужна ей, чтобы вырезать корытце.
— Сдаётся мне, жена, ты не в своём уме, — ответил муж. — Неужто я должен срубить лучшее дерево в строевом лесу, чтобы сделать из него корытце? Да и как мне притащить его домой с горы в эту пору? Ведь оно такое громадное, что ни одной лошади это не под силу?!
Она, однако, продолжала просить мужа. Когда же он все равно не захотел идти, она взяла топор, поднялась в горы, срубила в лесу сосну и притащила её домой на плечах. Увидел это муж и так перепугался, что никогда больше не смел ей перечить или поступать против её воли. И с той поры никакого разлада между ними не было.
Вот такая история. Каким сильным и грубым человеком был мой дед, вы, наверняка, слышали. Моего брата, помещика, вы знаете, — не то угрожающе, не то шутливо сказала она. — Можете представить себе, что вас ожидает, если вы всерьёз причините мне зло.
— Ты не собираешься ли остаться тут, Мари? — спросили мальчики; с совершенно синими от черники губами они появились у дверей с огромными охапками кустиков черники в руках. — Дождь уже давно прошёл, пошли!
Мы поднялись; пышный нарост листвы, мха и лишайника, покрывавший сырые бревна стен, освежённый дождём, переливался на сияющем солнечном свету. На лесном приволье все растения и птицы сияли от радости. Перловник и линнея источали потоки благоухания, а ели струили на нас свой аромат. Лес был полон птичьим пением; на верхушке каждого дерева сидел певчий дрозд, насмехаясь над моей любовью, крапивник и королёк желтоголовый пели наперебой, радуясь своему счастью; и лишь одна одинокая малиновка жаловалась среди густых-прегустых ветвей.
Пока мы шли густым лесом, спускаясь вниз по откосу, весь уезд Эвре-Ромерике лежал перед нами залитый солнцем; над западными грядами гор, словно серая вуаль, висела ещё пелена дождя, но к северу небо было таким чистым и ясным. Гора Мистбергет, любимица здешней округи, словно синеватый купол, вздымала свой свод, и мы видели холмы, леса, церкви и усадьбы, а мальчики отчётливо различали красное здание конюшни у себя дома в усадьбе. Мы быстро спускались вниз. Мари бежала наперегонки с мальчиками. Я не спеша брёл сзади, меланхолично взирая на безводный ландшафт и утоляя жажду сочной черникой. Мы были уже недалеко от последнего перегона. Но когда мы подошли к приусадебному огороженному пастбищу, полуденное солнце, паляще-жаркое, стало так припекать, что выдержать было невозможно. Мари уселась в траву под старым дубом, а мы последовали её примеру. Внезапно внизу под нами всколыхнулся поток звуков. Мари удивлённо прислушивалась, не сводя глаз со свода тёмных тенистых крон, словно ожидая узреть всех крылатых певцов леса. Я узнал эти звуки. Они принадлежали редкому гостю в здешней округе; концерт давал нам желтогрудый певец. Он был в самом лучшем своём настроении. Он громко кричал, как сокол, и тихонько напевал, как чиж. Он одаривал нас трелями жаворонка, он пел, как скворец, и щебетал, как ласточка; он знал, как поёт певчий дрозд и все пеночки-веснички. То было настоящее попурри из птичьих песен, ликующее и страдающее.
— Слышите? — воскликнула Мари, вскочив на ноги и танцуя вокруг дерева. — Когда я слышу эти звуки, во мне просыпается хульдра. Я чувствую, что мой дом здесь, точно так же, как ваш дом — в городе, с его книгами, комедиями и шарманками!
Опубликовано: БНИЦ/Шпилькин С.В
Из рода Хульдры Из рода Хульдры
|
Сделать стартовой 
Поставить закладку 
Поиск по сайту 
Карта сайта 
Наши баннеры 
Обратная связь
