Л.Г. Горлина: "Пропой книжку, которую переводишь"
Это интервью очень отличается ото всех остальных. Обычно мы рассказываем вам о людях, которые только начинают свой путь к успеху, которым предстоит ещё бороться для того, чтобы закрепить свои достижения или начать что-то новое. В этот раз масштаб личности совершенно другой.
Любовь Григорьевна Горлина – человек удивительной судьбы. В её жизни было всё – страшная война, большая любовь и работа, которой она посвятила жизнь. Любовь Григорьевна – один из самых известных переводчиков-скандинавистов. Это она подарила сначала советским, а потом и российским детям чудесную, смешную, добрую, искрящуюся книжку Ане-Кат. Вестли «Папа, мама, бабушка, восемь детей и грузовик» (если вы не читали эту книгу, растите обратно). Астрид Лингдгрен, Турмуд Хауген, Юстейн Гордер, Кнут Гамсун, Хербьёрг Вассму…. Это лишь некоторые из писателей, которых Любовь Григорьевна переводила и продолжает переводить. За свои работы Горлина получила множество премий как в России, так и в Норвегии. Совсем недавно ей вручили почётный диплом Международного совета по детской книге IBBY – одну из самых престижных наград в области детской литературы.
Несколько дней Любовь Григорьевна рассказывала нам о своей удивительной жизни. Рассказывала о многом, но больше всего, конечно, о работе. Очень хочется пожелать всем нашим героям и читателям тоже найти в жизни такое дело, о котором можно было бы говорить взахлёб даже спустя много лет.
Любовь Григорьевна, расскажите о своём детстве.
Моё детство прошло в Ленинграде, и оно было неповторимое. Детство неповторимое у всех, но у меня было особенное, потому что у меня есть сестра-близнец, с которой мы очень похожи. И в детстве нас не различал никто, кроме мамы и бабушки. Дедушка не различал. Папа… ему было как-то всё равно. Брат двоюродный, который часто жил у нас, тоже не задавался этой целью. Он, когда приходил, говорил: «Здравствуй, Кара-Люси. Где другая Кара-Люси?». Ему 4 года было. Он нас обеих звал Кара-Люси, и ему было всё равно. Люсей звали меня, Кара – это моя сестра.
Нам было очень весело, очень. Однажды, когда я была больна, дедушка напоил лекарством сестру вместо меня. Она ему говорила, что она Кара и она здорова, а он плохо слышал. Когда мы поступили в первый класс, дедушка спрятал бутылку какого-то ликёра, чтобы отметить, когда мы закончим первую ступень школы, тогда это было 7 классов. Когда мы закончили 7 классов, он угощал всех ликёром, а меня не было дома. Вот тут моя сестра отыгралась. Она куда-то ходила, выходила, а потом вернулась и говорит: «Дедушка! Говорят, ты всех ликёром угощал. А меня?». Он отвечает: «Да-да, Люсенька, конечно!». И она выпила специально оставленный для меня ликёр и очень радовалась.
В школе мы сначала сидели рядом, и нас узнавали только по месту. Но мы делали одинаковые ошибки в диктовках (тогда много писали диктовок), и нас рассадили. Я села с одной подругой, а моя сестра – с другой. Но ошибки мы всё равно делали одинаковые. Так что рассаживали нас напрасно.
Я помню, я ходила на каток. Я была помешана на коньках. У меня был товарищ, и мы с ним ходили весь 6 класс, всю зиму, и весь 7 класс, всю зиму. И, помню, ко мне на катке какой-то мальчик подъезжает и говорит: «Ты почему не здороваешься?». Я говорю: «Потому что я тебя не знаю». «Как это не знаешь? Мы с тобой вчера играли в шахматы!». Я поняла, что он говорит про сестру, она действительно играла в шахматы во Дворце пионеров. «Это не я, это моя сестра», — говорю. А он не верит: «Так не бывает!». И говорит потом Каре: «Если у тебя правда есть сестра, приведи её к нам». Ну и мы пошли. А одевались мы всегда одинаково. Нам было некомфортно по-другому. Я пришла во Дворец пионеров и чуть не сорвала Ботвиннику игру на тридцати досках – все бросились смотреть на меня!
Так что нам было очень весело в детстве. Именно потому, что нас было двое. И это продолжалось очень долго. В университете мы тоже учились в одной группе. Были люди, которые только к третьему курсу сообразили, что нас двое! Сестра за меня какие-то экзамены сдавала. Я за неё не сдавала ничего, потому что она училась лучше меня.
 Мне всегда было интересно, как это – иметь близнеца? Наверное, это какие-то особые ощущения.
Наверное, особые. Но я не могу их описать. Потому что для того, чтобы понять, что они особые, нужно знать, каково быть не-близнецом. Но работать я могла только в присутствии мужа и в присутствии сестры. Они мне никогда не мешали. А вот в присутствии других людей, даже дочки или внуков, я работать не могу. А её я всегда воспринимала, как себя. Мы своих детей родили в один день. Правда, с разницей в 4 года. 3 октября моей дочке исполнялось 4 года, а сестра была беременна, ей только через 2 недели предстояло рожать. И что-то меня как ударило. Я пошла на переговорный пункт, позвонила маме и спросила, кого родила Кара. Мама спрашивает: «А откуда ты знаешь, что она родила? Мы же тебе ещё не звонили!». И наши дети нас обеих называли мамами.
Вы помните военное время?
Война была тяжёлая. Когда она началась, мы только закончили 7 классов, нам было по 15 лет. И нас в качестве вожатых отправили в эвакуацию, чтобы мы помогали воспитателям младших классов. Нас отвезли прямо на линию фронта – в Старую Руссу, ночью там была бомбёжка. К нам тогда очень хорошо отнёсся председатель колхоза. Он дал нам телеги, на которые мы погрузили вещи, а сами вместе с детьми пошли пешком. Шли мы 50 километров. Сестру мою везли на телеге, она не могла идти, тяжело заболела малярией. Мы пришли на станцию, где нас погрузили в поезд. Мы там сидели 4 дня. Родители некоторых детей каким-то образом узнали об этом, у кого-то были связи в Москве…. В итоге нам дали паровоз, чтобы мы уехали. А всё это время над нами летали немцы и бросали листовки, на которых было написано: «Дети, не бойтесь, мы вас бомбить не будем». Нас, действительно, не бомбили. Зато в бомбёжке погибло много детей из соседней школы. Но об этом мы узнали уже потом.
Нас привезли в Бологое. Часть детей поехала в детский дом. Подруга моя поехала, её родители были на фронте, и ей не к кому было возвращаться. Наши мама и папа были в Ленинграде. Папа был уже в невоенном возрасте, пожилой совсем. Мы с сестрой вернулись в Ленинград, а оттуда с мамой уехали на Урал. Папа остался и погиб во время блокады. На Урале мы с сестрой работали сначала на медеплавильном заводе, а потом поступили в техникум в Нижнем Тагиле.
В самом конце декабря 43-го года нас должны были перевести в Подольск. Сестра составляла списки, так как в города пускали только по пропускам. Ей все приносили паспорта, а я сидела, работала, я тогда работала копировщицей. Подходит ко мне один конструктор и говорит: «Кара, я принёс паспорта своей семьи». Я говорю: «Очень хорошо. Только я не Кара, она где-то там ходит собирает документы». Он пошёл её искать. А я за это время тоже к кому-то подошла. И он опять приходит ко мне и говорит: «Кара, я ошибся и подошёл к твоей сестре, вот мои паспорта». Я снова сказала, что я не Кара. И он потом ко мне в третий раз подошёл, отловил меня где-то в другом месте и говорит: «Вы подумайте! Я два раза подходил к вашей сестре!». Я на него только посмотрела, даже не сказала ничего, а он спрашивает: «Неужели опять?».
Полгода нас держали в Подольске, а летом 44-го года мы вернулись в Ленинград. Он ещё не отошёл от блокады. Помню, на Гостином дворе был плакат: «Друзья! С Урала иль с Алтая, Откуда б ни вернулись вы, Закон – на берегах Невы Работать, рук не покладая!». Мы все были полны энтузиазма работать. Раз в неделю нас посылали на какие-нибудь работы по восстановлению Ленинграда. Мы работали и учились в вечерней школе. Потом вместе поступили в университет. Кара – с медалью, а я – без. Мы учились у известного Скандинависта Стеблин-Каминского.
После университета я уехала в Москву, к мужу и занялась переводами.
Расскажите о своём первом знакомстве с норвежской литературой.
Оно произошло ещё до войны. Это была «Виктория» Гамсуна. У меня мама была библиотекарем. И мы, конечно, в её библиотеке паслись с сестрой и читали очень много. Гамсуна и Ибсена читали – «Викторию», «Пана», «Нору»… Но не это было решающим. Почему мы выбрали норвежский язык, а не шведский? Не знаю. Наверное, дело случая. Так получилось, и оказалось, что это любовь на всю жизнь.
А какую книжку Вы перевели первой?
Это были стихи. А первой серьёзной книгой, как ни странно и как ни нагло, стал «Весёлый парень» Бьёрнсона. Когда я сдала перевод, меня разругали жутким образом и велели всё переписать. Что я и сделала, хотя, обиделась и не со всем была согласна. С тех пор я этот перевод ни разу не перечитывала и боюсь его до смерти.
В Главлите, где я работала, я познакомилась с Львом Львовичем Ждановым. Он был переводчиком, очень хорошо знал норвежский. И мы с ним очень подружились. Он мне помогал достать какие-то книги, отвечал на мои вопросы… Мы с ним всю жизнь дружили, до самой его смерти. Он мне дал Вестли. Это был подарок на всю жизнь. Потому что Вестли стала «моей» писательницей. Я её переводила, её переиздавали. Именно её я считаю первой книгой, которую я делала осознанно. Потому что Бьёрнсона я переводила, как под наркозом, ещё не понимая, что это такое – перевод.
Ну, а дальше пошло. Мне очень везло. Как только у меня заканчивалась одна книга, мне предлагали другую. Совершенно случайно мне дали переводить очень хорошую книгу, совершенно замечательную – «Музыку голубого колодца» Турборг Недреос. Эту писательницу считает своей учительницей Хербьёрг Вассму. Вассму мне потом сказала, что все норвежские писательницы были под влиянием Недреос. Когда я начала переводить эту книгу, я ушла из Главлита, который дал мне очень много в плане языка и знания страны, и стала заниматься только переводами.
Как Вы познакомились с мужем – Юрием Петровичем Вронским?
С Юрием Петровичем я познакомилась в Ленинграде. Он приехал из Москвы и привёз мне письмо от одного моего знакомого. Этот знакомый рассказывал мне про Юрия Петровича, говорил, что он пишет стихи. Я попросила прислать мне эти стихи, а он, вместо стихов, прислал мне самого Юрия Петровича. Я помню, мы с сестрой откуда-то возвращались, вошли в нашу парадную, вдруг кто-то нас окликает, говорит: «Девочки, вы одинаковые?». Мы говорим: «Да». «Значит, вы мне и нужны. У меня для Люси письмо». Так мы познакомились. Как мы начали читать стихи, тогда, в первый день, так и продолжали их читать. До конца жизни. Вместе.
Он немного писал стихов совсем. Даже не знаю, почему. Печатать их было негде. А он был человек непробивной, стал зарабатывать переводами. А потом и сам стал писать исторические книжки. Когда мы познакомились, он никак не мог выбрать, кем ему стать – художником или идти в литературный институт. В итоге стал заниматься поэзией, но и к живописи иногда возвращался. Как и всякий одарённый человек, он очень разбрасывался.
В Москве мы с ним сначала жили в очень холодной и сырой комнате. Но всё-таки мы были одни, и это было очень хорошо.
Не помню, как Юрий Петрович начал писать свои исторические баллады, но я ему подкидывала сюжеты. Например, сюжет «Кукши» (серия книг о приключениях словенского мальчика Кукши, попавшего в плен к варягам – прим.ред). У древних норвежцев был обычай – они очень следили за тем, кому из людей сопутствует удача, кто счастливый. И этих счастливых людей они берегли. А если, например, на корабле попадался человек, которого они связывали с появлением непогоды, его выбрасывали за борт. Такие люди были не нужны. Как-то я рассказала об этом Юрию Петровичу. Сказала: пусть у тебя викинги похитят какого-нибудь человека, которому, они считают, сопутствует удача. Он так и написал.Другой случай был. Один мой знакомый, историк Александр Рогов, рассказал мне про мучеников в Юрьеве. Там семьдесят с чем-то человек было утоплено на Крещение в проруби. На меня это произвело впечатление, и я рассказала Юрию Петровичу. Я ему всё рассказывала, так же, как и он мне. Просто я книжек не писала. Он потом из этой истории сделал повесть «Юрьевская прорубь». С этой «Юрьевской прорубью» получилось очень интересно. Там в конце из проруби вылетало семьдесят голубей – по числу утопленников. А в «Детгизе» боялись религии, как чёрт ладана. Юрий Петрович переживал, что повесть не пропустят или порежут. А я ему говорю: а ты придумай ещё какое-нибудь чудо, пусть дома всех утопленников в одночасье вспыхнут. Он так и сделал. Но никто ничего не заметил, и повесть спокойно прошла. Был скандал по другому поводу. Юрий Петрович в этой повести татар назвал «погаными». И сделал словарик, где говорилось, что «погаными» на Руси называли всех иноверцев. Но из ЦК Татарстана был протест. Был скандал, было, не знаю, что. И в переиздании ему этих «поганых» пришлось убрать. Вот так вот писали книжки в то время.
«Детгиз» — это вообще было мракобесное издательство. У меня прошли «Папа, мама…» очень хорошо. Были распроданы, всем понравилось, всё замечательно. Я стала переводить вторую часть. И её в «Детгизе» приняли в штыки. Сказали, что книжка очень буржуазная, наших детей ничему хорошему не научит. Неужели они там в Норвегии так хорошо живут, что семье могут запросто подарить корову? Целый год книжка лежала. В конце концов, она прошла против воли заведующей редакции. Секретарь редакции очень хорошо ко мне относилась. И когда заведующая куда-то уехала, она пришла с этой книжкой к директору и сказала: «Мы читали Чарскую и сделали революцию! Так что эта книга никого не испугает!». И её пустили в производство. Вот так мы и работали.
Когда Вы в первый раз поехали в Норвегию?
Очень поздно. В 78-м году. А университет окончила в 51-м. Я совершенно не могла говорить по-норвежски. У нас просто не было разговорного языка. Поэтому многого из того, что мне говорили в Норвегии, я не понимала. И меня очень плохо понимали. Хотя, к тому времени я уже довольно давно переводила. Моя подруга в Норвегии сказала мне: иди по издательствам, скажи, что ты переводчик, что тебе нужны книги. А мне неудобно было представляться переводчиком, потому что я очень плохо говорила, несмотря на то, что читала свободно. Но подруга настояла, и пошла. И везде меня принимали очень хорошо. Это теперь всё стало по-другому. А тогда было чуть ли не по-семейному. Я обошла четыре главных норвежских издательства. Правда, мне было очень неловко, когда меня спрашивали, почему у нас не платят норвежским авторам за перевод их книг. Хотя СССР подписал конвенцию (Всемирная конвенция об авторском праве – прим.ред) в 1973 году. Но всё-таки меня принимали очень хорошо. С некоторыми людьми, с которыми я там познакомилась, мы до сих пор дружим. И они мне стали присылать книги. Раньше я переводила только то, что мне предлагали издательства, а теперь могла предлагать сама.
Расскажите о своём общении с норвежскими писателями. С кем Вы встречались лично?
В первый свой приезд я была у Вестли. Мне очень хотелось её повидать. Она была замечательная, весёлая тётка, очень живая, я потом бывала у неё постоянно. У неё был очень симпатичный муж, художник Юхан Вестли. Он рисовал иллюстрации к её книгам и делал замечательный фильмы о Норвегии. Он был очень красивый, а она – не красивая, просто забавная. До самой старости она играла в театре. Ей было уже за 80, я не понимаю, как у неё хватало сил. Она играла каждый день! Это был спектакль по её книжкам, и она играла бабушку. Муж умер намного раньше неё. А она работала до последней минуты!
Я собиралась переводить Коре Холта. Сейчас его уже мало кто помнит. И подруга, у которой я жила в Норвегии, очень настаивала, чтобы я с ним познакомилась. Я отказывалась, боялась, что, если он услышит, как я говорю, не захочет, чтобы я переводила. Но подруга меня уговорила. Мы договорились встретиться в «Гранде». Это ресторан, в котором часто бывал Ибсен. Я очень волновалась перед встречей с ним. Коре Холт написал книгу про Амундсена и Скотта. И в ней Скотта, который погиб, он выставлял в неприглядном виде. Вернее, не в неприглядном, а просто дилетантом. Занялся не своим делом, в результате сам погиб и его команда погибла. И журналисты на него за этот роман набросились. А потом в Осло приехал один английский писатель, который выпустил книгу тоже про Амундсена и Скотта, только с обратным знаком. Скотта он очень поднимал, а Амундсена порицал за некоторые его моральные качества. Тут же на Коре Холта налетели журналисты с вопросами, будет ли он встречаться с этим английским писателем. И Коре Холт довольно свысока ответил: а о чём мне с ним говорить? И я подумала, а со мной ему о чём говорить? Но мы уже условились. Я решила, что встречаться в ресторане, ковырять там какую-то еду – это скучно, поэтому я позвонила Коре и предложила приехать к нему домой. Он жил в часе езды от Осло. Я должна была сесть на поезд, а Коре – встретить меня на вокзале. Я приехала, он меня встретил, и мы разговорились так, как будто сто лет знали друг друга. Часа четыре мы говорили. Потом пришла его жена, и мы обедали. А я знала, что после обеда норвежцы обычно ложатся спать. Это у них святое. Я спросила Коре: ты собираешься спать? Он ответил, что обычно спит после обеда, но сегодня, раз я приехала, не будет. Но я сказала, чтобы он ложился, а мы с его женой отправились гулять. Там недалеко был дом-музей норвежского классика Улава Дюна. Жена Коре была там смотрительницей. Она захватила с собой ключи и показала мне этот музей. Мы ещё погуляли, вернулись домой, думали, что Коре ещё спит, а он почему-то мыл посуду. Оказалось, что он вообще не спал, так как очень разволновался. Его всегда очень интересовала Россия, но не было никаких контактов с русскими. Ему было очень интересно, как мы живём. Я ему рассказывала, как мы бегаем за продуктами, как пытаемся достать какие дефицитные вещи, как работаем. Ему было это очень интересно, он хотел, чтобы я рассказала это на публику, но я отказалась. Когда я ещё работала в Главлите, случилась такая история. Норвежские корабли приплыли не то в Мурманск, не то в Архангельск, и норвежцы разговаривали с местными жителями. И те им охотно рассказывали всё о своей жизни. А норвежцы потом где-то это опубликовали и написали все фамилии. После этого тех людей никто нигде не мог найти. Я рассказала об этом Коре. На него это произвело очень тяжёлое впечатление.
Ещё я знакома с Хербьёрг Вассму. Правда, у неё дома я не была. Когда в каком-то интервью у неё спросили, почему она никогда не приглашает никого к себе домой, она ответила: «Я не хочу, чтобы в газетах потом писали, какого цвета у меня диванные подушки». Но мне всегда было очень интересно бывать у писателей дома и смотреть, какие у них диванные подушки. Вообще, норвежцы очень не похожи на нас. У многих писателей, которых я знала, были отдельные домики, где они работали.
Не только я ездила в гости к норвежским писателям. Они тоже часто приезжали ко мне. Как-то раз во время книжной ярмарки стоим мы с Лёвой Ждановым на норвежском стенде, и вдруг он говорит: «А теперь мы все едем к тебе!». А там было человек восемь! И я сразу же бросилась что-то покупать, готовить. С тех пор так и пошло. Норвежцы уже знали, что когда они приезжают на ярмарку, они непременно приходят ко мне. Мы с ними веселились, пели песни.
Вы были знакомы с Лилианой Лунгиной? (переводчица скандинавских детских книг, среди которых – «Карлсон, который живёт на крыше», «Пеппи Длинныйчулок» и другие – прим.ред).
Да, у нас были хорошие отношения. Нельзя сказать, что дружеские, но она ко мне иногда заходила, мы пили кофе, беседовали. В плане книг мы не конкурировали. Скандинавская литература богатая, там на всех хватит! Наоборот, у скандинавских переводчиков были очень джентльменские правила. Если я знала, что эту книгу, этого автора переводит, например, Лунгина, я бы никогда не стала предлагать его же издательствам. Единственная писательница, которую переводили все, по-моему, — это Астрид Линдгрен.
Вы довольны тем, как сейчас издаются норвежские книги?
Наверное, я очень старомодна, но мне не нравятся новые методы работы. Когда человек, редактор, не понимает, что и как, и начинает править по-своему. А раньше такого не было. Совершенно безличная работа сейчас. Я не вижу редактора, я не знаю, кто он. Очень много вкусовой правки, которую не нужно делать. Раньше редактор правил всё карандашом, а потом мы садились и вычитывали текст вместе. И я принимала или не принимала его правку. Не говоря о том, что раньше в издательствах были редактора, которые знали язык. И они очень внимательно относились к переводу, что подтягивало переводчиков. Они не разрешали себе халтурить, знали, что их проверят. Теперь этого нет.
А расскажите, пожалуйста, как это – писать и переводить для детей?
Это очень трудно. Делать детские книги сложнее, чем взрослые. Но чем труднее сама книга, тем легче её переводить, потому что тогда у тебя есть только один путь, одна тропинка. Шаг влево, шаг вправо – трясина. Ты проваливаешься. А если текст допускает много вариантов, то переводить очень трудно.
Вообще, когда переводишь любую книгу – неважно, для детей или для взрослых – над тобой стоит один диктатор. Это русский язык. И ты должен ему подчиняться полностью. Книжка обязательно должна стать русским произведением. Тогда эту книжку будет легко читать. И взрослому, и ребёнку. Ну а дальше всё диктует сама книга. Перевести детскую книгу, как для взрослых, нельзя. И наоборот. В самом тексте уже заложен тон, заложено задание. И ты должен его выполнять. Я всегда говорила и себе, и другим переводчикам: «Пропой книжку, которую переводишь». Тогда услышишь неестественную интонацию, повторы, услышишь, как она звучит. Ведь её будут читать вслух.
Источник: http://people-on-plate.ru/644/
Автор: Мария Третьякова
Опубликовано: БНИЦ с разрешения автора
Л.Г. Горлина: "Пропой книжку, которую переводишь"
|
Сделать стартовой 
Поставить закладку 
Поиск по сайту 
Карта сайта 
Наши баннеры 
Обратная связь
